Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]
Перед самым Ивакином Дора отдала мне мой пиджак. «Не увидели бы, — сказала, смеясь. — Удивишь таким маскарадом. Спасибо! Теперь опять на лыжи. Ведь я впервые на них сюда. Без вас не решилась бы: пожалуй, осудят». Тут я сразу догадался о ее затее с лыжами: в спортивном костюме пешком не пойдешь. А показаться колхозникам в вытертом пальто постеснялась: ведь я в своем, кожаном, выглядел представительнее ее. Недаром она похвалила меня за полушубок. Я тоже встал на лыжи, и мы направились вдоль улицы по разъезженному шоссе. Грязноватый снег на нем затвердел от мороза и был вроде пемзы. Лыжи совсем не скользили по нему. Едва дошли мы до избы бригадира Степаниды Анохиной. Муж ее восьмой год работал в районном центре начальником пожарной дружины, к себе ее не звал, но сам к ней наведывался. Ни ссор, ни ревнивых вспышек между ними не было, и жили они, по словам колхозников, «мудрее артистов». Мы оставили лыжи на крыльце и вошли в избу. Там никого не оказалось. Молча стоим у порога, осматриваясь и прислушиваясь. «Где же хоть кто‑нибудь? — пожала плечами Дора. — Ведь калитка не заперта». Слышим, что‑то зашелестело. Дора шагнула к перегородке, раздвинула приспущенные до полу ситцевые занавески, что закрывали проход в куть, и заглянула туда. Я тоже подошел к ней и посмотрел через ее голову. Но и там ни души. Только шелест явственнее, а где? Дора окликнула наудачу: «Степанида Васильевна!» Из печи, устье которой нам видно было только сбоку, высунулся пук соломы, за ним мокрый веник, а потом голова. Жаркое потное лицо казалось особенно красным от света зари, что падал на него из окна напротив. Пряди черных волос свисали штыком. С них капало в подставленное к печи цинковое корыто. Я отшатнулся, чтобы не быть замеченным. «Это вы, Дора Карповна? — весело заговорила хозяйка. — А я парюсь. Не обессудьте. Значит, вы беседу проводить? Там, в заулке, не видать моей Нинки? Послать бы ее обстукать, чтобы шли все сюда. Я живо вылезу, только окачусь…» Дора обернулась ко мне: «Может, дойдете до дома Васильцевых? Он на самом краю. За ним овражек. Там все ребята катаются. Накажите им: пусть известят домашних». Я отыскал ребят, и они охотно отправились выполнять мое поручение. Сам не спешил вернуться: умышленно тратил время, чтобы Степанида управилась с домашней баней. А когда опять поднялся на крыльцо, то чуть было не столкнулся с ней. Она в одной кофточке и без платка на голове выскочила из избы. Я уж виделся с ней поутру в колхозной конторе, но еще раз притронулся к шапке: «С легким паром!» — «Спасибо!» — сердечно поклонилась она в ответ и прямо с крыльца выплеснула из бадьи на снег воду. Он зашипел, как облитое тлище костра.
Дора сидела у комода. На нем и при сумерках различалось по блеску среди всяких безделушек зеркало, фарфоровая собачка, флакон духов. «Послали ребят?» — спросила она. Мне не пришлось ответить: с улицы вбежала восьмилетняя девочка Степаниды и бойчее вестового доложила с порога: «Всем сказала. Тетка Наталья уж идет». Она юркнула в куть, слышно было, как разделась и заскрипела подставной лесенкой, взбираясь на печь. Скоро там заурчала и прыгнула на пол, должно быть, чересчур заласканная ею кошка. Степанида внесла из сеней две скамейки и поставила их недалеко от дверей. Еще устроила ряд впереди скамеек: на пару табуреток положила доску от палатей в кути. Первой действительно пожаловала Наталья Бурова, которая, по словам Доры, шла на читки «вздохнуть от оравы деток». Она плотно притворила за собой дверь, остановилась и выпрямилась, отчего под фуфайкой круче приподнялся угловато выпуклый живот — уж с седьмым на сносях. «Добрый вечер! — приветливо поклонилась она и как бы удивилась: — М‑м… еще никого». — «Вы самая аккуратная, — сказала Дора. А когда Наталья села на тот край скамейки, что примыкал к стене, опять обратилась к ней, чтобы вызвать ее на разговор: — Не обиделась на вас сегодня бабушка Харитина, что оставили на нее детишек?» — «Свекровь‑то? А чего ей обижаться на меня? Она в бригаде не связана домом. Весь день на воле да с людьми. Ей не так уж маетно. Сегодня не одна она при детках‑то. Сам пришел с эстакады. Заклеивает резиновые сапоги да будет париться. Все наши мужики вырвались из леспромхоза на два дня. С вывозкой бревен управились, теперь начнут вязать плоты и опять заглянут ко двору уж только по весне, перед самым сплавом. Не знаю, кто еще из баб соберутся к вам. Не к разу получается». Она вздохнула и привалилась плечом к стене. Ее приятно томило от покоя и вольготности в чужой избе. Вместе с тем очень занимало, что Дора пришла не одна, а со мной. По тому, как она посматривала на нас ласково прищуренными глазами, нетрудно было заключить, что мы, по ее мнению, — подходящая парочка. То же самое замечал я и во взглядах порознь пришедших четырех вдовых баб да бабки Ульяны Моховой. Из парней и девушек не оказалось никого: все ушли в Долгово в кино. А мужичков пожаловало только двое: Вася Брунин да Осип Мартюхин. С лица этот Вася еще ничего, но сутулый и колченогий. Ума не спрашивай. Четыре года просидел в первом классе — дальше никак не могли продвинуть. Сейчас уж он на возрасте, но спроси, сколько, скажем, шесть да три — не сообразит. Зато любой удивится на него, когда он играет с мальчишками в карты: заглянет в свои — и, кажись, в секунду сосчитает очки. И в деньгах очень точный. Еще интереснее другое: как он пасет. Стоит какой корове самовольно перебрести через речку — он не мечется и не ругается на манер многих пастухов, а только поднимет ивовую палочку и окликнет корову именем хозяйки: «Параниха! Не велят!» И корова сразу повернет обратно. Зимой он от матери ни на шаг: куда она, туда и он! Потому и зовут его Грунин, хотя он прописан по матери — Клестов. Впрочем, о нем я потому, что он все‑таки в счет как посетитель, а так — безобиднее мальца. Вот Осип Мартюхин — это дока. Дора жаловалась мне на него дорогой: мало того, что во время читки задает всякие вопросы, а еще перебивает и сам пускается в рассуждения из желания верховодить. Такой он потому, что ни от кого в деревне не зависим. Годов двадцать назад он работал на скипидарном заводе и теперь получает пенсию. Кроме того, каждое лето драл корье. Обойди краем лес по всей нашей округе — каждая сухая ива с голым, как кость, стволом загублена им. Корье он вязками складывал за избой на просушку, зимой сдавал в сельпо, а выручку тратил в городе на сдобу. Тем вечером он тоже пришел с медовыми вафлями в кармане фуфайки. Уселся впереди всех, отламывает кусочек за кусочком да сует под сивые усы. Зубов, видать, нет. И очень занятно, как он ел: рот сомкнут, одни только щеки ходят ходуном — то западут внутрь и сморщатся в узел, то вздуются яблочком. Получалось, ими он и жевал свое лакомство. При еде даже шапка шевелилась и надвигалась ему на глаза, и он часто поправлял ее. Дора в костюме пришлась ему по душе: он поглядывал на нее как‑то с ехидцей, а на меня — так… без всякого мнения и оценки. Да и все из собравшихся вроде мало значили для него. И не удивились, когда он скоро почти приказал Доре: «Начинайте. Нечего ждать. Не ударят, как бывало, ко всенощной». — «Давайте», — согласилась Дора. Я шепнул ей: «Не лучше ли отложить до другого раза, когда людей соберется больше? Не зря многие остались дома: ведь свои к ним пришли из леса». Дора пренебрежительно возразила мне тоже шепотом: «Не буду откладывать. Проведу для отметки, лишь бы отличиться в сельсовете на активе».
— Так и сказала? — усомнился Писцов. — Это уж негоже для общественницы.
— Ничуть не постеснялась, — подтвердил Саша. — Я сам не ожидал и очень был задет. На момент отпало всякое участие к ней. «Валяй, крути баранку! — осудил ее про себя. — Только бы не повело на вывих». А представьте, то и получилось. На прошлом сборе она уже обсудила с ними первую половину доклада. Вместо того чтобы доступно разъяснить остальное, — да и я мог бы выступить, как обещал, — она ни с того ни с сего потянула их за язык: начала с опроса. А ведь они не школьники, непривычны к этому: и знают, что к чему, да робеют высказать. Некоторые даже не умеют. Замкнулись и посуровели. Только Осип Мартюхин ест да ухмыляется, вроде напрашивается сломать молчанку. Дора, как я говорил вам, терпеть не могла этого задиристого пустобреха. Но выжидать было неудобно: он уже поднял руку. Дора поневоле обратилась к нему: «Так вы намерены сообщить о повышении материального благосостояния по выполнению пятилетки?» Осип проглотил нажеванное и завелся было надолго, по‑начитанному и свысока: «Я ста, касательно здравоохранения, той формулировки, чтобы нас, пенсионеров, лучше обслуживать курортом. У меня вот в коленках отложение солей, и мне необходима путевка на грязи…» Тут неожиданно поднялась бабка Ульяна и оборвала его: «Да кто тебе отказывает! Чего ты заносишься. Колхозники ему не ровня. Ишь ты. А сам живешь в деревне. Поезжай на свои грязи, ляпайся в них, как боров, порти сердце. Нет бы пожаловаться по‑хорошему, что маешься ночами, — я бы дала растиранья. У меня тоже так ломило по ночам поясницу — ни повернуться, ни кашлянуть. Да бог нанес на путное лекарство: купила в городе на базаре у одной приятной женщины восемь пучков корня Декоп».
